Шутиха - Страница 60

Зрители.

Почтенная публика. Монументы из неподъемного гранита. Люди-памятники. Люди-маятники: скисла пружина, встали часы, маятники свесились мертвыми языками. Ждут своей минуты. Пыль Вечности на грубо тесанных плечах: плащом командорским. Пыль в морщинах, пыль в глазницах; пыль... Пепел ужаса стучит в сердце: а ну как пробудятся от спячки?! Шагнут в ногу, сотрясая землю чудовищным резонансом, вознесут в едином порыве каменные десницы — да и скажут бытию, веселому гуляке и бабнику: “Идем с нами!..”

Только и останется, что хрипеть, умирая: “Оставь меня! пусти! Пусти мне руку...”

Куклы-ораторы. Статуи-публика.

Выходи, Галина Борисовна, из машины.

Одну тебя ждем.

А на помосте жизнь кипит: скрипичным ключом булькает, басовым подпирает, гаечным подтягивает. Ручки, ножки, огуречик, глядь, и вылез человечек. Вот (“славь игемона!..”), столкнув вниз Безродного Космополита, воздвигся над миром Черный Металлург. Косуха из “чортова скрыпа”, галифе со штрипками на босу ногу. Весь в цепях, в оковах. На каждой окове — лейбл завода братьев Демидовых. В шуйце — макет домны в масштабе 1:12 000. На груди значок: багряный стяг с криком души “Металл — Родине!” Гитаристы из “Sepultura” от зависти бы сдохли.

Большой мастер куклу делал.

Ликом темен вышел, свиреп, с заклепками.

— Драть их рать!!! — Домна отлично заменила рупор. — Не позволим рядить нас в дурацкие колпаки! Даешь все сразу!

Взял Черный паузу. Авось монументы поддержат. Не поддержали. Но и не возразили. Ох, тяжелая публика. Пришлось из динамиков “фанеркой” подпереть:

— Дае-о-о-ошь!!!

Дал помреж отмашку рабочим сцены. Вознеслись к небу транспаранты: “Мы — не шуты, шуты — не мы!”, “Не отшутитесь!”, “Бей паяца ногой по яйцам!”, “Водки мною не бывает!”. И только свергнутый с трибуны Космополит растерянно искал по карманам куда-то запропастившийся бумажник.

“Бред. Это мне снится. Куклы. Карикатуры. Из “Окон РОСТа” повылезали. Их нет, они другие, скучные, обычные, — это я, я сама, сойдя с ума, нацепив раскрашенные гуашью очки, ряжу их в привычные страхи, в штампы и клише... Господи, они же все ряженые! Будто левая водка Ряженые... карнавал...”

— Б'атья! Сест'ы! Ка'навал есть вечное состояние общества, вы'аженное в необузданности и инве'сии! Но наш, единственно ве'ный ка'навал всена'оден, он не знает г'аниц, в нем живут, а не иг'ают. Наконец, амбивалентность нашего с вами ка'навала утве'ждается тем, что, убивая, он воз'ождает. Подче'кивая дионисийское начало и с'ывая ха'и случайных попутчиков...

Это злой клоун. Из пакли и дощечек. Куклы, они безобидные.

Бери пример с монументов: глазом не повели. Каменный глаз — верный.

— Бди, гражданин! Шуты среди нас! Ваш лучший друг может оказаться...

Ударился вопль о камень: вдребезги.

Нет отклика.

Тихо, как в крематории.

— Дамы! Господа! Имею место зачесть! Мишель Гельдерод, “Школа шутов”! Финальная реплика наставника этой, с позволения сказать, школы: “Я скажу вам, скажу всю правду... Тайна нашего искусства, великого искусства, что стремится быть вечным! Это жестокость!..” Вы поняли их правду?!

Поняли, не поняли — молчат монументы.

И вдруг по-другому увиделось: не помост — костер.

Жадное пламя языки миру показывает: нате вам! Дразнится. А вокруг — были памятники, стали снаряды. Целый склад. Накаляются потихоньку. Те, что поближе, уже шкворчать начали. Будто яичница на сковороде. Такая себе шкворчащая неподвижность. Обещание большого праздника.

“А мне, между прочим, через это минное поле еще пешком идти”.

Ноги подламывались. Могла б переставлять их руками — не постеснялась бы. Дуру Настьку с Пьеро так и не удалось загнать обратно в машину. Ладно. Сбоку шел верный Мирон с монтировкой, преисполненный добродетели воина, что было естественно для мастера школы “Одна-нога-здесь”, наследника традиций патриарха Ван Зай Ци; нравом же Мирон был незлобив и кроток, как прием “Ухо мертвого осла”, чреватый восстановлением гармонии и переломом шейных позвонков. Зал памятников дрогнул, образовав коридор. По бокам, впереди, сзади возникли лица. Одинаковые. Стандарт-образец, растиражированный на вдребезги изношенных формах “высокой” печати. Пожалели на вас офсета, ох пожалели...

Пробуждались лица. От призывов не смогли, от огня не захотели, а тут — гляди-ка! Понимание комкало мраморные черты. Одобрение. Легкое, доброжелательное злорадство. Руки чесались: прорастало чувство локтя. И это было хуже всего. Откровенная неприязнь, злоба, ненависть — пускай! — тогда было бы легче.

Рычать и рыдать — никакой разницы. Одна жалкая буковка.

Можно делать одновременно.

Шорох пыли в глотках:

— Пропус-с-с-стите...

— Рас-с-с-с-ступитесссь...

— Эти — пус-с-сть...

— Рас-с-сторгать явилис-с-сь...

— Одумалис-с-сь!..

Шли вперед. Под обстрелом сочувствия. Сквозь строй с шомполами. Перебежчики. Раскаявшиеся изменники явились с повинной. Уже почти свои среди бывших чужих. Трудно шли. Спотыкаясь о выбоины. Оскальзываясь на поворотах. Вписываясь в колею. Мимо съежившегося льва с табличкой “Ул. Гороховая, 13”. В незапертые ворота. Несмешно шли. Совсем несмешно. Даже мы, Лица Третьи, видавшие виды, подумывали о том, что идем, значит, а хочется бежать.

Совсем в другую сторону.

Совсем в другую историю.

...он ждал как раз посередине центральной аллеи. Заоградин Мортимер Анисимович. Генеральный менеджер “Шутихи” с правом подписи. И тоже смотрел с пониманием. Да, конечно: его понимание было иным, чем у памятников за спиной, но это ничего не меняло.

Призраки осени шептались в кронах вязов.